Когда мы были
Отменяю весёлую ночку,
Умеряю хвастливый азарт.
Я люблю умирать в одиночку,
Никому не мозоля глаза.
Я привык умирать в одиночку,
Тихо-тихо уйдя поутру.
Полюбуюсь на спящую дочку,
А потом потихоньку умру.
Я всегда так легко умираю,
Словно мир за собой подтираю.
Сижу в психушке, там, где люди лучше,
Нормальней тех, что бесятся снаружи.
За исключеньем главного врача,
Что душу мятую старательно утюжа
Поэта вылечит в поэте сгоряча.
Тщета, поэт нормальным не бывает.
Пусть врач ему запои обрывает,
Но только в душу странную ни-ни.
Там мир иной, там музыка живая.
И от Врачей их, Боже, сохрани.
Вот так мы и расстались —
Я с чувсвом долга,
Она с чувством коротко.
Долго думал, терзался, решался,
Выбирая то место, то день,
Лгал бессовестно, освобождался
От работы, жены и детей.
Собирался, готовил гостинцы,
Обновил целиком гардероб,
Голодал и трезвел, и постился,
Так, что чуть не вогнал себя в гроб.
Сочинил и поэму, и мессу.
Жаль, орган оказался тяжёл...
И пришёл!
И пришёлся не к месту.
И устал. И вздохнул. И ушёл.
Интеллигент, вставай на лыжи Интеллигент, вставай на лыжи
[Фольклор КСП]
Сильный пол почти не дышит под железным каблуком,
Все правительства нас продали за губы.
По ночам мне снятся лыжи и вострю я их тайком
В дальний век, где мужики сильны и грубы.
Из меня так злость и брызжет, как взгляну в родную Русь.
И Есенину не дали бы напиться.
По ночам мне снятся лыжи, я любовно их вострю
В чудный край, где трзвых держат в психбольнице.
Засыпая на балконе, где, как школьник, я курю
Всех вас, юбки и без юбок ненавижу.
Пусть мне чаще снятся лыжи, я их точно навострю.
И спою: «Интеллигент, вставай на лыжи!»
Есть лукавство в песне грубой. Я о главном не пою.
Но двайте говорить об этом тише.
По ночам мне снятся губы в сине-сказочном краю.
Вот туда-то и вострю я эти лыжи.
Как быстро горит сигарета Как быстро горит сигарета.
Как быстро ты собираешься.
Как быстро вино кончается.
Как быстро проходит ночь.
Какие песни короткие
В моей музыкальной коробке.
Как часто друзья приходят
Воду в ступе толочь.
Какое короткое счастье в твоём поцелуе кратком.
Как рано проснулся пьяный, поющий с утра трамвай.
Останься, ты так устала, да нам и безвинно сладко.
Закурим по сигарете в тоскливый рассветный май.
Поставим другую музыку и мы помолчим про грустное.
Потом ты уйдёшь тихонько, от ночи и от меня.
А может, с рассветом в двери шальной позвонит приятель
И мы поболтаем вместе под топот иного дня.
Давай подождём рассвета.
Как долго горит сигарета...
Можно ездить в Москву, Ливерпуль, Будапешт
И в Париж впечатленья ловить.
Но другое на это я выменял.
Я лечу в дорогие не именем
Город Прошлой Любви, Город Новых Надежд.
Ленинград, Город Грусти, прости меня
За проплывший за окнами твой Эрмитаж
По пути на Приморский бульвар.
Ты его благодарным туристам отдашь,
Как Кавказ — черноморский загар.
Ты ещё их не сотнями впустишь.
Извини, я приехал за грустью.
Ни бремени, ни времени, ни места.
Лишь музыка, бокалы и стихи.
И женщина. Назвать её невестой,
Забыв её измены и грехи?
Назвать дожди и слякоть бабьим летом,
Любовью — половое баловство,
А главное — назвать себя поэтом.
В названии таится волшебство.
Стихи мои почти не ходят в люди,
Но женщина мой слушает сонет.
И то ли притворяется, что любит,
А то ли притворяется, что нет.
А я с негодной меркою сверяю
Негодные для сверки существа.
И сам-то не творю, а притворяюсь,
Что верую в творимые слова.
Геннадию Жукову
Покидаю этот город я один, как в поле воин.
Не врагом и не изгоем, но один, совсем один.
Отпущу таксомоторы, не возьму Кремля с собою.
Никого не беспокоя я почти уже в пути.
Покидяю этот город, что живёт одним собою,
Не сумев судьбой чужою хоть чуть-чуть его увлечь.
Увожу с собою споры, тихо сданные без боя.
Всё мне важное, большое, для него не стоит свеч.
Покидая этот город, где я раньше был обижен
И вторым оставшись лишним во флирте его с собой.
Подожду пока с укором и пойму, когда увижу,
Как опять незваных ближних затопил его прибой.
Покидая этот город не тяну я миг прощанья
И уже почти желанным вижу хамский город свой.
Я забуду приглашенья и вернуться обещанья,
Для меня он так печально называется Москвой.
Живу раскованно и смело,
Одной свободою дыша.
С утра шампанское и Кэмел,
К обеду — мордой в камышах.
А дальше помню я неточно,
Что делал в пьяном кураже,
Но просыпаюсь среди ночи
В чужой машине в гараже.
Тряся поехавшею крышей,
Способный двигаться едва ль,
Я вдруг по радио услышу,
Какой я сделал фестиваль!
Мне в жизни многое неясно,
Чужой верблюд в моих руках,
Но жизнь я прожил не напрасно.
Вот только знать бы где и как.
Проходят дни, недели поездами.
Я их глазами провожаю у пути.
И не могу решить и не решаю,
С каким из них от прошлого уйти.
Я спрыгнул здесь с какой-то смутной целью
Неделю, год, а, может, пять назад.
А поезда, набитые весельем,
Недели, уходящие в тоннели,
Мне огоньками красными горят.
И если даже я рванусь к вагону,
Поручней трону сладостную грязь,
Передо мною, вербая закону,
Захлопнет дверь кондукторша, смеясь.
Не глядя, мне рукой махнут, прощаясь,
Пятнадцати-минутные друзья.
Состав опять ушёл и я решаю,
Что мне уйти от прошлого нельзя.
Распрощаемся за час до прощанья.
Это, в сущности, в порядке вещей.
Беспощадно, значит без обещаний,
Без пощёчин и хищенья вещей.
А., Б. Стругацким
Снова я вижу за днями дорогу.
Снова за горло берёт понемногу
"Трудно быть богом"
В блеске приезжем и облике новом
Нужен я вам словно мода и снова
Важен я каждому, всем вам готово
С песнею слово.
Облик затрётся и станет привычным.
Слово от слова не так уж отлично.
Песню кончая аккордом последним
Снова торопят стругацкие бредни.
Я увязаю и чувствую путы,
Может быть, где-то я нужен кому-то
В эту минуту.
Значит, опять покурить — и в дорогу.
Путь потечёт и пройдёт понемногу
"Трудно быть богом" [30 ноября 1969]
Анвару Исмагилову
Хочу сказать тебе, мой друг, а, может быть, спросить совета:
Пришла пора перед собой на все вопросы отвечать.
Куда уносит нас с тобою то весна, то бабье лето.
А остальных времён, мой друг, мы не умеем отличать.
Меняет время времена и всё меняется в округе.
То ледоход, то листопад, то дым костра, то звон монет,
А нами, словно навсегда, опять оставлены подруги
И что-то ищем мы в других, чего в них и в помине нет.
Ты помнишь, друг, как лучше всех нас наши жёны понимали?
А наши лучшие стихи совсем не им посвящены.
И мы всё чаще для других себя у дома отнимали
Всё воровали по ночам и раз за разом прощены.
Чего же главного мы в ней, своей жене, не угадали,
Что нынче не за что её и на прощание простить?
Мы так спокойно и легко её сегодня покидаем,
Как о попутчике в такси и вполдуши не загрустив.
Но роли выданы на жизнь, и так и жить тебе поэтом.
И узы верности тебе как плотно в рот забитый кляп.
И всё уносит нас с тобою то весна, то бабье лето.
И ледоход, и листопад, и непокой сулящий взгляд.
И трудно выдумать, кому передаётся эстафета,
А Муза выставила счёт, возможно, просто невзначай.
Куда ж уносит нас с тобою то весна, то бабье лето?
А остальных времён, мой друг, мы не умеен замечать.
Что-то не то, и становится ясно,
В голову больно ввернувшись винтом,
Что-то не то в этом мире прекрасном.
Сыт и напоен, но что-то не то.
Вовсе не в такт соловьиные трели,
Криво пришит воротник на пальто,
Просто не так на меня посмотрели —
Не угадаю, но что-то не то.
Мимо любимой глаза нехорошие,
Мимо бокала рука за крестом.
Словно принцесса, вертясь на горошине,
Весь изворчался я: что-то не то.
|
