Игорь Левин
 
Изыски
Ночи
Рубайат
Когда мы были
Я совершенства в женщине искал
Печально я гляжу на море по колено
Махнём в Канаду, говоришь
Что не вписалось может быть и главным
Сестра-краткость
Городок
Что не вписалось может быть и главным


Беломоризмы

Славе Рутману

Равняясь на Запад, курю я свой Кэмел покорный,
Но что-то чадит в глубине моей светлой души.
Вы помните запах плебейских кровей Беломора?
Врёт память, поди, как мы были тогда хороши.

Бескемельный щёголь — я лихо шагал по паркетам.
Рукою махну — и уходят со мной под шумок
Что синий чулок, что Одилия или Одетта.
Я их различить никогда, извините, не мог.

Проходят года, как попытки познания мира.
Конечно, я помню ужасную, как невермор, 
Такую уютную кухоньку возле сортира
И сладкий до жути, вонючий, родной Беломор.

***

Сунув в куртку пяток Беломора,  
Я уйду от детишек и жён.
Безобидный поэт будет скоро
И опасен, и вооружён.

Грудью трепетной между оборок
Мне случайно почти покажись.
И достану я ствол Беломора...
Я его зажигаю. Ложись!


Грех

Изо всех моих истовых, часто невольных грехов
Я один выбираю пред Богом единым виниться:
Я преступно заспал столько чистых и нужных стихов,
Что мне стыдно смотреть в дорогие мне, честные лица:

Я нечестен пред ними, я попросту грязен и плох.
Бог мне дал мой талант не затем, чтобы гнил я в нирване.
Каждый шаг мой, движение, даже единственный вдох
Предназначен кому-то, Андреевичу или Анне.

Их земная, не очень святая, закончилась жизнь,
И они, повернувшись спиною тихонько уходят.
А остаться немного — да, ты на друзей положись.
Пусть оставят картиной, стихом равнодушной природе.

Я и сам так уйду, незаметно, как снег по весне,
Все заметят весной только нежные ивы листочки.
И никто не напишет и строчки, увы, обо мне.
Может быть, я не стою и этой единственной строчки.


Ранне-старческое

Грешу: стихи пишу начерно
И не пишу стихов, греша,
И все во мне уже ущербно –
И ум, и тело, и душа.

Любовь мельчает от склероза,
Я весь размазан по годам,
И не пишу от лени прозы,
Стихов от лени не издам.

Всё, что со мной навеки канет,
Давно уж трачено огнём,
Давно утоплено в стакане,
Но также, верно, и не в нём.

Я всё мне данное растратил
На что – какая дребедень!
Досадной мухою в салате
Я вижу каждый Божий день.


К началу тысячелетия

Я не люблю начала года:
От старых дел — одна зола,
Ещё ни власти, ни погоды,  
И жизнь ещё не началась,

Ещё в начале нет и слова,
И до творенья далеко,
И вроде не было былого — 
Всё полегло в пыли веков.

Ушли в зеро и чёт и нечет.
Валеты кроют наших дам.
А нас всё нет — и крыть нам нечем,
Пока не вспыхнула Звезда
Никто за муху не в ответе.
Людей уж Бог устал считать — 
Перелистнёт тысячелетье — 
И ты как будто жив опять.

Жив прогрызать свою дорогу
В неспелом яблоке Земли.
Зачем ты, сирый, нужен Богу?
Его забота — короли.

Наш Бог так любит человеков,
Что не дал века нам для мук.

Я не люблю начала века
Уже понятно почему.


Как хорошо, что не умею в прозе

Как хорошо, что не умею в прозе
Простую мысль поднять и донести.
Я б непременно рассказал берёзе,
Что ей бы лучше розами цвести.

Я рассказал бы молчаливой рыбе,
Как интересен светский разговор.
И злой вороне предложил бы выпить,
Забыв про этот подлый невермор.

Я б напоследок занялся собакой.
Хвостом виляет, что мне ей сказать?

Как научить мне женщину не плакать
По пустякам, не мучить, не терзать?


Виталию Калашникову

Дружище, верь, а хочешь — и не верь
Я даже в дружбе несколько нечаен.
Я никому не открываю дверь.
И на звонки не часто отвечаю.

И телефон молчание хранит.
Он, вероятно, понял, что излишен.
Мне никогда никто не позвонит
Из тех, кого хотелось бы услышать.


Любимая мелодия

Любимая мелодия. Аллегро, как падучая, 
Звучит во мне и, вроде бы, не написали лучшую.

Мелодия привычная, как в пять и шесть по радио
Долбит в меня юродиво, что всё в меня потратила.

Но часто, даже в отдыхе, ловлю себя, что птичьею
Звучит во мне, как в воздухе, мелодия привычная.

[22 декабря 1987]


Маленькое чиновное

Уронят меня, я валенок
С чиновной ноги в Кремле.
Простите меня, я маленький,
Я — крыса на корабле.

Вран ворону глаз не выклевал,
Но с внутреннею борьбой, 
Прости, капитан, я выживу.
Но как же мне быть с тобой?

Мне чуждо понятье чести и
Я рад бы уже уйти.
Да только так долго вместе мы.
Что Господи нас прости.


Неприятие

Даже в самой лучшей в мире стране
Неприятие во мне не уснёт.
Мне хотелось бы стоять в стороне
От всего, что вас печалит и гнёт.

Ваши радости мне тошно-горьки,
Ваши горести зевотно-скушны.
Как читающие оду хорьки
Вы забавны от того, что смешны.

Ох, напиться бы и только потом
Вас толкнуть бы, суетливых, плечом.
Что вы думаете, люди о том,
Что не думается вам ни о чем?

Что вы слепы от войны до войны,
Мелки даже на великой войне
И в любви и даже в горе смешны,
А в величии смешнее вдвойне.

Вот сижу я, от всего отрешён,
И, похоже, даже больше смешон.


От недоброжелателя

А у Левина есть три халата
Две машины, фатера и хата.
Если б знал я количество жён — 
Был бы насмерть к чертям поражён.

Пусть фатера и хата едины,
Как и прочие две половины.
Ну хохол он и шваб, но скорей
Необрезанный в спешке еврей.

Пусть он пьяный прилипнет к рулю!
Не люблю я его, не люблю...


Плач по осени

А ночью всё становится на место
И исчезают с неба облака.

Ты слышишь плач — так плачется невеста,
Чей милый друг уходит на века.
Пройдёт, придёт, вернётся Бога ради
Лечить теплом томление в груди.

Я кончил пить, закончились тетради,
Но только ты ко мне не приходи.

Я не успел, я многого не стою,
Я позабыл, где нужно ночевать,
Я не закончил пьяною слезою
Позор деревьев голых отмывать.

Они ещё, как ты, полуодеты,
Ещё румянец вянет по плечам.
Но вижу завтра я и слышу «где ты?»,
Что я когда-то завтра прокричал.

Вот-вот снега, и вот уже исчезли,
Увяли листья в лиственных руках.

А ночью всё становится на место
И исчезают с неба облака.


Привет Саше Чёрному

Хватит шаром мучить лузу, есть накал душевных сил.
И нашёл себе я Музу, и на ужин пригласил.

Что мне жизни быстротечность? Я, забросив все дела, 
Буду ждать её и вечность, лишь бы вовремя пришла.

Час пробил, но, мать честная, где же в дверь мою звонок?
Никому я не признаюсь, как сегодня одинок.

Отхромала четверть часа — я вина себе налил.
Час пробил — доел я мясо и полканом заскулил.

То прощал её: случилось что-нибудь, что я пойму.
То бродил себе уныло и лениво шлёпал мух.

Лёг, поспал, сходил за пивом, дал газете интервью.
Прочитал подшивку Нивы, третий год уже не пью.

Полюбил, бежал, женился, завершил свои дела.
Сел, отчаянно напился. Почему ты не пришла?


Птичка, ангел мой

Птичка, ангел мой пернатый, улетела ты из сада.
Может быть, так было надо, может это — твой каприз.
Но надеждою крылатой без прощального парада
Улетела ты из сада и ушла из сада жизнь.

Скорбь в саду моём витает, лист с деревьев облетает.
Вся трава стоит седая. Подожди же, оглянись.
Где ты, милая летаешь? В Риме, Лиме и Китае
Я на небе начертаю «Я люблю тебя, вернись!»


Разбит автомобиль

Разбит автомобиль, и вообще шабаш.
И гусеницы сад сожрали до листочка.
Я сам, разрушив дом, шарашу свой шалаш.
Я, кажется, сейчас улягусь в нём и точка.

Устал я шестерить, помеченный в тузы.
Устал от женских лиц, мной залитых слезами.
Я до смерти устал от собственной бузы,
От взгляда на судьбу залитыми глазами.

И дали, не пойму, зовут иль не зовут.
Люблю я или нет себе не растолкую.

А как-то ж эти все, мне скучные, живут,
Цепляются за жизнь, бездарную такую.


Себе нелюбимому

Да что же в Лету он никак не канет,
Хотя над ним давно уже рыдают?
В моём дому он всё живёт, поганец.
Я в одиночку с ним не совладаю.

Он полужив, едва стихи бормочет,
Которых я почти не понимаю.
Но иногда уходит среди ночи,
Жизнь у меня под водку занимая.

Я иногда в лицо ему бросаю,
То, что себе, конечно, не скажу я:
«Когда своей судьбе ты не хозяин
Зачем же ты вторгаешься в чужую?»

А он стоит, зеркальная родня, 
И виновато смотрит на меня.







Copyright©1974-2024 Игорь Левин.
Design by Veddma Websdesign [www.veddma.com].

пегас